Олди, Приют героев, себе

[GoodShot]

Конрад впервые слышал, чтобы человек говорил подобным тоном - отстраненно-
властным, лязгающим, без интонаций. Так мог бы разговаривать железный голем или
геральдический монстр с герба, обрети он дар речи. И тем не менее эти
удивительные слова произнес Эрнест Ривердейл, граф Ле Бреттэн, рассеянный
старичок-теоретик.

В лице графа проступило жутковатое предвкушение счастья, настолько
нечеловеческого, что оно выглядело скорее мучением, коверкающим черты,
колдовством, превращающим лицо в морду. Ноздри затрепетали, выворачиваясь
наружу. Пахло кровью, добычей хищника - или жертвой, принесенной в дар
неумолимому чудовищу, - и бритвенно-острый нюх ликовал, впитывая сладкий аромат.
Конраду почудилось, что зрачки старика сделались вертикальными, как у змеи, но
он не взялся бы утверждать это с полной уверенностью. Нет, граф не оборачивался
зверем, не принимал облик демона. Все в нем оставалось прежним, обычным, но
сочеталось теперь в порядке, обусловленном совсем иными законами, чем те,
которые от века положены людям.

Порядок менялся от вдоха к выдоху, устанавливая правила и отвергая их по новому,
извращенному разумению.


Ривердейл-старший с проворством гарпии взлетел на седло своей лошади, присев
враскорячку и нелепо расставив руки. Лопатки графа вздыбились, оттопырив ткань
камзола; по телу прошла череда судорог, и Ле Бреттэн упал в дорожную пыль, мягко
приземлившись на четвереньки. Он касался земли коленями и локтями; пальцы левой
руки сжаты в белый от усилия кулак, лишь мизинец торчит острым сучком. Нелепый
мизинец почему-то ужаснул барона больше всего. У Конрада перехватило дыхание,
ему было мерзко даже смотреть, как граф стремглав несется по склону холма. Вряд
ли кто-то из лжеквесторов сумел бы догнать неуклюжего старичка верхом: самый
резвый скакун пасовал перед Ривердейлом.

Но отнюдь не фантастическая быстрота, с которой двигался граф, вызывала в
желудке спазмы и заставляла глаза слезиться, лишь бы не видеть творящегося
непотребства. Что-то разладилось в теле Ле Бреттэна. Искажение на бегу искало
удобоваримую форму, с неумолимостью рока приближаясь к перекрестку. Его
сиятельство бежал на двух, на трех, на четырех конечностях; несся прыжками над
землей, высоко взлетал в воздух, двигался боком, по-крабьи, оставляя за собой
густой шлейф пыли. Он горбился сильнее, чем Рене, потом вдруг вытягивался в
струну, скособочась, исполнял головокружительные кувырки...

Глаза отказывались видеть подобное.

Барон не знал, каким чудом заставляет себя смотреть.

На бегу в руках графа возникли два клинка: короткая, очень широкая шпага и дага
с вычурной гардой. Миг - и клинки превратились в размытые окружности, с
мерцанием вращаясь во всех возможных и невозможных плоскостях. Сходным образом
вращались на лету метательные "астры" Рудольфа Штернблада, но здесь еще и руки
старика изволили выворачиваться под немыслимыми углами, пренебрегая
возможностями суставов.

Казалось, в лице графа проклятие перекрестка Чума обрело материальное
воплощение.

От такого зрелища Конрада замутило еще больше. Он испугался, что его сейчас
позорно стошнит прямо перед спутниками, но, к счастью, в этот момент чудовище,
закусив дагу зубами, врезалось в гущу свалки на перекрестке.